Дже­ки всег­да бы­ла неп­ра­виль­ной жен­щи­ной.

С детс­тва убе­гала иг­рать с маль­чиш­ка­ми, воз­вра­ща­ясь ис­ца­рапан­ной, гряз­ной до ушей, но счас­тли­вой, тер­петь не мог­ла на­ряд­ные цве­тас­тые плать­ица и куд­ряшки, пред­по­читая бо­лее прак­тичные шта­ны; бу­дучи под­рос­тком, то и де­ло скан­да­лила с ро­дите­лями до хри­поты, раз да­же сбе­жала из до­му (прав­да, быс­тро вер­ну­лась); с през­ре­ни­ем смот­ре­ла на не­ук­лю­жего бра­та и не­из­менно от­верга­ла его по­пыт­ки по­мочь в чём-ли­бо — будь то до­маш­нее за­дание или же школь­ный враг; ра­но ув­леклась фи­зикой, ме­хани­кой и про­чими ве­щами, на ко­торые при­лич­ным де­вуш­кам да­же в то­леран­тном двад­ца­том ве­ке стыд­но бы­ло за­рить­ся.

Толь­ко кто ска­зал, что Дже­ки бы­ла при­лич­ной?

Ка­залось, Па­риж с его веч­ным ки­пень­ем вос­ста­ний, пе­рево­ротов и ре­волю­ций толь­ко и ждал её — юную бун­тарку со сгус­тком пла­мени в сер­дце, тот­час, по пер­во­му зо­ву го­товую лезть на бар­ри­кады с крас­ны­ми пла­ката­ми. Фе­минизм и ли­бера­лизм ста­ли её ре­лиги­ей, её бо­жес­тва­ми, сек­сизм и шо­винизм — идо­лами лжи­вого и гряз­но­го ми­ра кон­серва­торов.

Сво­бода — смыс­лом жиз­ни.

Не­задол­го до До­ма, сло­мав­ше­го ей жизнь, Дже­ки всё же об­ре­ла же­лан­ную сво­боду.

Чис­тым ве­сен­ним вет­ром ды­шали её мыс­ли, за­мед­ленной съ­ём­кой про­носи­лись ми­мо дни в вос­хи­титель­ной лёг­кости по­лёта, пре­лес­тной и сму­щён­ной бы­ла улыб­ка Эже­ни, скром­ной до­чери доб­ро­поря­доч­ных ро­дите­лей, встав­шей под зна­мёна дви­жения за ра­венс­тво по­лов, пос­ле лёг­ких и пь­яных по­целу­ев под па­риж­ской лу­ной, ог­ромной и яр­кой; на сле­ду­ющее ут­ро сол­нце лас­ка­ло жел­то­ватые склад­ки прос­ты­ней ка­кой-ни­будь де­шёвой гос­ти­ницы и мед­но-ры­жий ло­кон, Дже­ки не­доволь­но щу­рилась от шаль­но­го лу­чика, зап­рыгнув­ше­го в гла­за, а Эже­ни звон­ко рас­сы­пала сме­шин­ки по бед­но об­став­ленной спаль­не.

Сво­бода и мо­лодость все­лились в её ду­шу, ка­залось бы, не­одо­лимо и не­раз­рывно: ей не­зачем бы­ло ку­рить, как в шко­ле, да­вясь ды­мом и пы­та­ясь до­казать са­мой се­бе и ком­па­нии, что она взрос­лая, не­зачем бы­ло от­ста­ивать свою точ­ку зре­ния хоть ку­лака­ми, хоть ло­гичес­ки­ми до­вода­ми, не­зачем за­висеть от чу­жого мне­ния.

Дже­ки из это­го бла­жен­но­го, точ­но си­зое опи­ум­ное опь­яне­ние, сос­то­яния вы­дер­ну­ло, рез­ко и бес­по­щад­но, пись­мо бра­та. Тот, ка­жет­ся, был ес­ли не в от­ча­янии, то бли­зок к то­му, умо­лял при­ехать в ка­кой-то Вич­бридж, прос­тить друг дру­гу все оби­ды.

Как был тряп­кой, так и ос­тался, — зло по­дума­ла Дже­ки, пор­вав ис­пи­сан­ный ска­чущим по­чер­ком лис­ток.

Но всё-та­ки при­еха­ла.

Вич­бридж ока­зал­ся мел­ким пас­кудным го­родиш­ком в ис­тинном ду­хе ста­рой доб­рой Ан­глии. Гряз­ный без­людный пер­рон, мок­рые от тра­дици­он­но­го ан­глий­ско­го дож­дя тро­ту­ары.

Мрач­ный вик­то­ри­ан­ский особ­няк на ок­ра­ине, к ко­ваным во­ротам ко­торо­го и при­вёл Дже­ки прис­ланный ад­рес.

Влаж­ная вонь тряп­ки и мань­як сза­ди, ко­торо­му уже ни­как не вре­жешь под дых, по­тому что...

* * *

Па­риж вы­бил из Дже­ки ин­стинкт са­мосох­ра­нения нап­рочь — ина­че как объ­яс­нить то, что пер­вый же раз­го­вор с Кук­ло­водом за­вер­шился раз­би­той ка­мерой?

Как объ­яс­нить то, что сра­зу же пос­ле это­го Дже­ки ри­нулась ис­кать бра­та — пот­ре­бовать оп­равда­ний в свой ад­рес и пос­та­вить па­ру си­няков на ли­це? И пос­та­вила бы, ес­ли б не вов­ре­мя по­дос­певшие пос­ле­дова­тели.

Дом об­ру­шил все её дос­ти­жения, что она толь­ко смог­ла вы­бить у ми­ра; те лю­ди, что бы­ли в её рас­по­ряже­нии те­перь, ока­зались без­воль­ны­ми, сла­быми, нес­по­соб­ны­ми на борь­бу за свою сво­боду.

Од­на­ко и в них прос­ну­лось что-то и воз­му­щён­но за­гуде­ло, ког­да Дже­ки про­билась на один из вер­хних уров­ней и­ерар­хии До­ма — ста­ла гла­вой Под­полья. И путь к это­му был вов­се не лёг­ким: поп­ро­буй­те до­казать, что вы не ху­же муж­чи­ны на том же пос­ту, что жен­щи­на мо­жет уп­равлять людь­ми, что её нель­зя отс­тра­нить толь­ко по­тому, что у неё спе­реди то­пор­щится фут­болка, а на брю­ках не то­пор­щится ни­чего.

Дже­ки до­каза­ла.

Дже­ки пе­рес­ту­пила че­рез об­ломки сво­его ми­ра, что­бы мир об­ру­шил­ся дваж­ды.

Во вто­рой раз — в тот са­мый мо­мент, ког­да хруп­кое сог­ла­сие-пе­реми­рие меж­ду бра­том и сес­трой всё же ус­та­нови­лось, и груп­пи­ров­ки пе­рес­та­ли враж­до­вать...

В тот са­мый мо­мент, ког­да Дже­ки за­мети­ла, как смот­рит в объ­ек­тив ка­меры Джим, ка­кими ин­то­наци­ями про­питал­ся его вкрад­чи­вый и мяг­кий го­лос, сколь­ко вре­мени он про­водит за эти­ми раз­го­вора­ми...

Нет, не то что­бы ей бы­ло про­тив­но — вспом­ни­те хо­тя бы Па­риж и Эже­ни, да ей прос­то не мог­ло стать про­тив­но — но вновь про­яви­лась та са­мая за­висть к муж­чи­нам в об­ра­зе Кук­ло­вода, ко­торый прив­ле­ка­ет её бра­та лишь тем, что он — муж­чи­на. Что он — не жен­щи­на.

Дже­ки же не смог­ла сми­рить­ся с тем, что её отод­ви­нули в сто­рону; и вско­ре Кук­ло­вод при­шёл к ней, ис­то­щён­ной пре­быва­ни­ем в биб­ли­оте­ке, поч­ти обез­дви­жен­ной и гор­до мол­ча­щей.

По­том бы­ли нем­но­го нер­вные тол­чки, рит­мично скри­пящий ди­ван и за­кушен­ная до сад­ня­щих от­пе­чат­ков ла­донь: Кук­ло­вод и не по­думал о том, что­бы у ма­ри­онет­ки не бы­ло дис­комфор­та.

Он ушёл бук­валь­но сра­зу же, ос­та­вив в па­мять о се­бе бу­тыл­ку во­ды в ка­чес­тве наг­ра­ды за ти­шину и зве­нящее тор­жес­тво.

Кук­ло­воду не ну­жен Джим.

И пле­вать, что она то­же не нуж­на — так, под­стил­ка, средс­тво ми­нут­но­го удов­летво­рения; но это всё же луч­ше, чем ес­ли те­бя не за­меча­ет твой собс­твен­ный брат.

Кук­ло­вод при­ходил ещё нес­коль­ко раз и всё так же ис­че­зал в ноч­ной тем­но­те. Это уже не бы­ло столь неп­ри­ят­но, как тог­да, в са­мую пер­вую их ночь — его не прив­ле­кало аб­со­лют­но су­хое брев­но, к то­му же пых­тя­щее от бо­ли. Лю­бов­ни­ком он ока­зал­ся не слиш­ком уме­лым, но не­из­ба­лован­ной муж­ски­ми лас­ка­ми Дже­ки хва­тало и это­го, что­бы из­ви­вать­ся под ним и воз­буждён­ным шё­потом про­сить: «Быс­трее! Ещё, ещё!..»

А пос­ле без­звуч­но схо­дить с ума от от­вра­щения к се­бе, от тос­ки по Кук­ло­воду, от злос­ти на бра­та.

Но она всё же про­дол­жа­ла не­нави­деть Кук­ло­вода; и так бы оно и ос­та­валось, ес­ли бы он в од­ну из пос­ледних но­чей не всхлип­нул как-то стран­но, по­тянув­шись к ко­рот­ко ос­три­жен­ным во­лосам Дже­ки и от­дёрнув ру­ку, буд­то об­жёгся пус­то­той от ры­жего шёл­ка, ко­торо­го ни­ког­да там не бы­ло.

Дже­ки и рань­ше за­меча­ла, как он, на­ходясь на пи­ке, бес­созна­тель­но шеп­чет чьё-то имя на трек­ля­тую "J" - но оши­боч­но от­но­сила это то к брат­цу, то к се­бе.

А выш­ло вот так.

Дже­ки в тот раз выб­ра­лась из биб­ли­оте­ки, об­ре­ла сво­боду — хо­тя бы от­но­ситель­ную. Дже­ки смот­ре­ла на Джен­ни чуть доль­ше и прис­таль­нее, чем сле­дова­ло бы, Дже­ки об­ни­мала её чуть креп­че, чем это сто­ило бы де­лать. Дже­ки да­же по­цело­вала её как-то раз — шут­ли­во, в щё­ку, поч­ти фи­зичес­ки ощу­тив, как дёр­нулся наб­лю­датель по ту сто­рону ка­мер.

Ко­неч­но, мож­но бы­ло и без это­го — но тут уже сыг­ра­ла тос­ка по Эже­ни, по это­му ры­жему, вес­нушча­тому ре­бён­ку сол­нечной Фран­ции. А Эже­ни и Джен­ни — так по­хоже зву­чит, не прав­да ли?

Дже­ки ис­ка­ла и пря­тала де­тали, из ко­торых по­том мож­но бы­ло соб­рать бом­бу. Дже­ки прит­во­рялась, что не ви­дит тех го­лод­ных взгля­дов, ко­торы­ми муж­чи­ны-ма­ри­онет­ки ог­ла­жива­ли её те­ло, не ви­дит то­го, как Пе­ро от­но­сит­ся к ней, как он за­ика­ет­ся, как у не­го дро­жат ру­ки, ког­да они на­еди­не в под­ва­ле; и толь­ко из­редка поз­во­ляла се­бе об­ратный взгляд — с ка­пель­кой ко­кетс­тва, не выт­равлен­но­го до кон­ца, и ле­гонь­ко сжи­мала его паль­цы, нап­равляя и рас­ска­зывая, как пра­виль­ней сде­лать то и это. Дже­ки за­иг­ры­вала с Джен­ни — всё бо­лее от­кро­вен­но, а та буд­то бы ни­чего не за­меча­ла.

Дже­ки уже не хо­тела бить ка­меры.

* * *

Пе­ро не хо­тел её бро­сать – но Дже­ки зас­та­вила. При­каза­ла уй­ти, прек­расно зная, как дей­ству­ют на то­го по­вели­тель­ные ин­то­нации и уве­рен­ный, сер­ди­тый го­лос.

И уш­ла са­ма — в го­лубой ту­ман, на­подо­бие то­го, что на­сылал яр­кие, кра­сивые, урод­ли­вые сны, клу­бясь в по­лутём­ном ка­фешан­та­не.

В этом ту­мане не бы­ло ни­чего, кро­ме хо­лода и те­ни сот­левше­го ста­рика.

Пе­ро вы­тащил её от­ту­да.

Джим удер­жал здесь.

Кук­ло­вод смот­рел из-за ка­мер.

А ту­ман ос­тался. Он мель­те­шил пе­ред гла­зами, за­вола­кивая риф­лё­ной дым­кой очер­та­ния пред­ме­тов и лиц.

И те­перь Дже­ки при­ходит в го­лову, что уй­ти в ту­ман бы­ло бы про­ще. Смерть оз­на­ча­ет сво­боду — ведь и её те­ло, и её ду­ша по­кину­ли бы Дом.

Или бы не по­кину­ли?

Или бы ку­сочек ду­ши ос­тался всё же — нес­ти вах­ту у ка­мина, ле­чить мо­лот­ком и спир­том, выс­лу­шивать влюб­лённых в Кук­ло­вода ис­те­ричек и са­мого Кук­ло­вода?

Джим ведь не зна­ет сво­боды. Не хо­чет её. Не по­нима­ет, ка­кой у неё пря­ный, го­рячий, сво­дящий с ума вкус.

Да Дже­ки и са­ма по­забы­ла; Дже­ки не пом­нит лас­ка­ющей ры­жины, го­речи лу­ны, гор­ба­того си­лу­эта Нотр-Дам-де-Па­ри, при­чуд­ли­вых из­ги­бов Мон­мар­тра и хо­хочу­щего блес­ка Му­лен-Руж; не пом­нит хо­лод­ных но­чей и тёп­лых губ.

Мо­жет быть, приш­ло вре­мя вспом­нить?

Вспом­нить и ос­во­бодить­ся?

* * *

Дже­ки за­ходит в гос­ти­ную по ка­кому-то пус­тя­ково­му по­воду и не­замет­но за­пира­ет дверь, неп­ре­рыв­но бол­тая о ерун­де. Кра­ем гла­за про­веря­ет: всё в по­ряд­ке. Боль­шой Брат сле­дит за ни­ми.

Нич­то не мо­жет быть ху­же, рис­ко­ван­ней и сво­бод­ней, чем то, что она хо­чет сде­лать.

Дже­ки бро­дит по ком­на­те, тро­га­ет ве­щи и да­же не ду­ма­ет о том, что­бы как-то прек­ра­тить этот сло­вес­ный по­ток, как-то ос­та­новить­ся. Но это слиш­ком хо­роший от­вле­ка­ющий (или прив­ле­ка­ющий?) вни­мание ма­нёвр, что­бы от не­го от­ка­зать­ся.

Джим по­нача­лу не по­нима­ет, что про­изош­ло.

Дже­ки це­лу­ет его: мед­ленно, неж­но, страс­тно, как в ки­но на пос­ледней се­кун­де ме­лод­ра­мы. Это и есть ки­но – для од­но­го зри­теля.

Дже­ки ра­бота­ет язы­ком, про­совы­вая его в без­воль­ный, мяг­кий рот Джи­ма; до то­го на­конец до­ходит — и он от­пи­хива­ет Дже­ки. Ров­но до сле­ду­юще­го по­целуя.

Пер­вый акт сыг­ран.

Толь­ко пер­вый — но Дже­ки уже чувс­тву­ет внут­ри то, к че­му и стре­милась все эти ме­сяцы.

И это са­мое, ка­залось бы, без­воз­врат­но по­терян­ное, ту­гое и звон­кое, рас­прав­ля­ет­ся те­тивой лу­ка, боль­но бь­ёт по гу­бам, сте­ка­ет уз­кой тём­ной струй­кой вниз, вниз, в без­донную про­пасть.

Кровь.

Джим, ско­рее все­го, уже слег­ка не в се­бе; ина­че как мож­но объ­яс­нить то, что он ре­шил­ся уку­сить Дже­ки?

Что он во­об­ще на что-то ре­шил­ся?

Дже­ки ли­хора­доч­но сли­зыва­ет со­лёные кап­ли, вновь тя­нет­ся к Джи­му — оша­лев­ше­му, по­лубе­зум­но­му, рас­трё­пан­но­му.

Её паль­цы вспар­хи­ва­ют над пряж­кой рем­ня, ни се­кун­ды не ко­леб­лясь; Джи­му хва­та­ет все­го лишь од­но­го при­кос­но­вения че­рез ткань, что­бы дёр­нуть­ся и приг­лу­шён­но за­шипеть.

Ког­да ткань ис­че­за­ет, ста­новит­ся толь­ко ху­же.

Ка­мера свер­лит их взгля­дом.

Дже­ки про­бега­ет­ся паль­ца­ми, рас­стё­гивая пу­гови­цы, от­кры­вая плос­кую грудь с яр­ко-крас­ной, дер­зко тор­ча­щей бу­син­кой сос­ка. Ес­ли спус­тить ру­баш­ку чуть ни­же, мож­но рас­смот­реть и по­щупать тол­стые, по­беле­лые, так до кон­ца и не за­жив­шие шра­мы.

Пусть смот­рит.

Дже­ки оп­ро­киды­ва­ет Джи­ма, не­уве­рен­но пы­та­юще­гося встать, об­ратно, в мяг­кое про­дав­ленное нут­ро ди­вана.

Пусть наб­лю­да­ет.

Дже­ки то­роп­ли­во стас­ки­ва­ет с се­бя джин­сы и бельё. Плос­когру­дая, ху­дая, с ко­рот­кой стриж­кой и уз­ки­ми бёд­ра­ми из­да­лека она на­поми­на­ет пар­ня. Из ка­меры на­вер­ня­ка то­же.

Про­кушен­ная гу­ба сад­нит.

Но Дже­ки за­кусы­ва­ет её сно­ва: так кра­сивее. Так боль­ше воз­бужда­ет.

Дже­ки сжи­ма­ет в ла­дони го­рячий, сколь­зкий, с ка­пель­кой сек­ре­та на го­лов­ке член и нап­равля­ет его в се­бя.

Дже­ки на­сажи­ва­ет­ся на не­го и сто­нет — ра­зуме­ет­ся, прит­ворно, да и жар­кий ру­мянец, за­тап­ли­ва­ющий щё­ки и шею в пред­две­рии ор­газма, она то­же не осо­бен­но ста­ра­ет­ся ими­тиро­вать. Но наб­лю­дате­лю хва­тит и это­го.

Но ру­мянец — пун­цо­вый, пре­датель­ский — под­ни­ма­ет­ся из­нутри мощ­ной вол­ной и про­рыва­ет­ся ти­хим всхли­пом и сле­зами, на­вер­нувши­мися на гла­за. Она все­го лишь жен­щи­на. И эта то­роп­ли­вая случ­ка с собс­твен­ным бра­том, не­уме­ло сыг­ранный пор­но­фильм — всё это ни­чего не зна­чит. Она не име­ет на это пра­ва — и ни­ког­да не бу­дет иметь.

Дже­ки пы­та­ет­ся не пла­кать.

По­луча­ет­ся пло­хо.

Ме­лодия шё­пота вплы­ва­ет в уши струй­кой рас­плав­ленно­го свин­ца.

Дже­ки тря­сёт го­ловой и не мо­жет вспом­нить, не мо­жет за­быть тех да­лёких лет, ког­да брат был ей дру­гом, и за­щищал её, сла­бую, глу­пую, не знав­шую ещё тог­да за­разы фе­миниз­ма.

Дже­ки не соп­ро­тив­ля­ет­ся и да­ёт уло­жить се­бя на спи­ну. Дже­ки мол­ча поз­во­ля­ет поч­ти на­сило­вать се­бя, втра­хивать в про­дав­ленный мяг­кий ди­ван — и это нас­толь­ко стран­но, нас­толь­ко при­ят­но, нас­коль­ко она се­бе и пред­ста­вить не мог­ла, за­теряв­шись в су­ет­ли­вом кру­гово­роте но­чей и дней — с Эже­ни ли, с Кук­ло­водом ли, с кем-то ещё, дав­но за­бытым, чьё имя вспом­нить бы на­зав­тра. Вспом­нить — или не вспо­минать, за­быть всё, что бы­ло и что бу­дет, за­быть­ся и за­быть. Пусть всё это ста­нет лишь опи­ум­ным сном в ка­ком-ни­будь ка­фешан­та­не, слад­ким, не­выно­симым, вык­ру­чива­ющим на­из­нанку сном — а вско­ре при­дёт Эже­ни и вы­тащит её от­сю­да, они сбе­гут по до­щатой скри­пящей лес­тни­це с вер­хне­го эта­жа при­тона, и Дже­ки бу­дет об­ни­мать Эже­ни за та­лию, и це­ловать, слу­шая ро­пот ры­жей гри­вы...

Но это не сон; и Эже­ни не при­дёт, и ей не выб­рать­ся из это­го прок­ля­того до­ма.

Джим сколь­зит ла­доня­ми по её те­лу — не­уме­ло вро­де бы, ха­отич­но; но те­ло буд­то про­сыпа­ет­ся, ре­аги­руя на эти ску­пые лас­ки так яр­ко и так жес­то­ко, слов­но Джим за­пус­тил ка­кой-то ме­ханизм в кук­ле по име­ни Дже­ки, о ко­тором она до сих пор не по­доз­ре­вала да­же.

Кук­лы во­об­ще ма­ло зна­ют. Им и не по­ложе­но боль­ше.

И ор­газм у них ме­хани­чес­кий, буд­то бы под­чёр­кну­то фи­зи­оло­гич­ный. Впро­чем, Дже­ки на­до ра­довать­ся, что она во­об­ще мо­жет ис­пы­тывать ор­газм — по ста­тис­ти­ке, это не уда­ёт­ся от двад­ца­ти до трид­ца­ти про­цен­там жен­щин...

А сколь­ко жен­щин — по ста­тис­ти­ке — спят со сво­ими брать­ями?

Это не рас­ска­жет ни од­на свод­ка, ни один фе­минист­ский жур­нал: не от­то­го, что слиш­ком стыд­но. А поп­росту от то­го, что нель­зя ос­та­вать­ся свер­ху, нель­зя кон­тро­лиро­вать си­ту­ацию, ког­да вот оно — твоё от­ра­жение, вот он — твой са­мый слад­кий кош­мар, и ты не смо­жешь, да и не за­хочешь соп­ро­тив­лять­ся, не вспом­нишь, что ты силь­ная и не­зави­симая...

Дже­ки скру­чива­ет в ог­ненный жгут, ды­хание пе­рех­ва­тыва­ет; и весь мир то­нет, вспы­хива­ет и сно­ва то­нет, вра­ща­ясь дву­мя се­ро-зе­лёны­ми спи­раля­ми; и дрожь под­хва­тыва­ет под ло­пат­ки, при­под­ни­мая и нес­терпи­мой ду­гой вы­гибая поз­во­ноч­ник в тон­ком, виз­гли­вом, от­ча­ян­ном кри­ке...

Дже­ки при­ходит в се­бя, чувс­твуя, как всё ска­чет пе­ред гла­зами, рас­сы­па­ясь ми­ри­ада­ми дым­ных ко­лец и раз­ноцвет­ных пя­тен, как ват­но и арит­мично шу­мит в ушах, как сер­дце бе­шено ко­лотит­ся в гру­ди и как тя­жело скре­бёт в пе­ресох­шем гор­ле каж­дый вдох и вы­дох. Спи­на мок­рая, сколь­зкая от по­та, и во всём те­ле раз­ли­та вос­хи­титель­но-бес­по­мощ­ная сла­бость: Дже­ки упа­ла бы на пол бес­формен­ным ку­лём, ес­ли бы взду­мала встать сей­час.

Но ей ни к че­му вста­вать.

На пра­вом бед­ре сты­нет что-то лип­кое. Дже­ки прик­ры­ва­ет гла­за, ощу­щая при­кос­но­вение ка­кой-то шер­ша­вой тряп­ки. Что это — ис­поль­зо­ван­ность, как у при­дорож­ной шлю­хи, или же... бла­женс­тво?

Уже сквозь тёп­лую мяг­кую по­луд­рё­му Дже­ки слы­шит су­хой ка­шель ди­нами­ков. И пос­ледней мыслью, не прик­ры­той клет­ча­тым пле­дом ста­новит­ся яс­ное и чёт­кое осоз­на­ние сво­ей сво­боды — сво­боды без на­думан­ных ра­мок, опи­ум­но­го ды­ма и ры­жего ро­пота.