Он как раз доходит до тысячной овечки, как дверь в камеру, натужно скрипя, открывается. Охранник, седой, как лунь, кривится, смотря на него презрительно, и выплевывает слова:

- К тебе посетитель, мразь.

Он встает, даёт надзирателю застегнуть наручники и интересуется личностью внезапного гостя – за полгода заключения еще никто не приходил к нему, не считая журналистов-пираний и парочки врачей, таки сомневающихся в его вменяемости.

- Джулия Кангейл, - отвечает нехотя охранник на вопрос.

Он не может вспомнить: в Доме было полно людей, носившие клички, а выяснять их имена у него тогда не было ни малейшего желания и времени. Он не Джон, чтобы знать каждую куколку по имени-фамилии.

Хотя есть надежда, что посетитель будет не из Дома.

Его ведут долгими коридорами, потом толкают в крохотную комнатку, середину которой огораживает стекло. Он садится на неудобный стул, берет трубку, висящую на крючке сбоку, и поднимает глаза на посетителя. Джулия Кангейл смотрит на него насыщенно голубыми глазами и хмурится, кусая нижнюю губу.

Он отбрасывает трубку, вскакивает, словно через него пропустили электрический разряд, и хочет отпрянут от стекла, хочет обратно в камеру, но надзиратель давит на плечи и садит обратно на стул.

- Ты поговоришь с ней, мудак.

Он хмурится, снова берет трубку и подносит её к уху. Смотрит на девушку за стеклом, взгляд невольно цепляют её руки – одна в перчатке, а вторая, нетерпеливо барабанящая по столу, в многочисленных шрамах и заживших порезах.

О, черт.

- Привет, Мэтт, - улыбаются натянуто за стеклом. – Помнишь меня?

Он помнит, Джули Кангейл нельзя не помнить, нельзя забыть, даже если когда-то и не удосужился спросить имени. Если бы не она, он, возможно бы и не коротал свой пожизненный в одиночной камере этой отвратительной тюрьмы.

- Привет, птичка, - отвечает он. – Как твои дела?

Перышко вздрагивает. Он прекрасно знает, как она ненавидит, когда к ней обращаются так и просто нечеловечески рад, что даже находясь за бронированным стеклом может позлить её.

- О, просто прелестно. Лучше не бывает, - тянет Джули. – А твои как? Оранжевый идет тебе, кстати.

Он кривится, как от зубной боли и не собирается отвечать на вопрос. Он Мэтт, он Кукловод, он выжил в первом акте и не готов терпеть насмешки глупой девчушки. Глупой и ничего незнающий. Птичка слишком ограничена, чтобы понять, почему она выжила.

- Зачем ты пришла? – отвечает он вопросом на вопрос.

За стеклом хмурятся. Перо нервничает, он видит, как дрожат у неё руки и как её бьет мелкая дрожь.

Странно.

Догадка приходит к нему неожиданно, и ударяет в голову, как хмель.

- Ты скучаешь по Дому? Тебе не хватает шипов на дверных ручках и вечных испытаний? Ты скучаешь за красным огоньком камеры? – говорит он и с трудом сдерживает смех.

Перо сглатывает и кивает.

- О, это так мило, не находишь? А за мной ты скучаешь, птичка? Я же был Кукловодом получше Джона, верно?

Он ждет ответа и улыбается – вот кому нужна экспертиза на вменяемость, вот кого нужно посадить в камеру – ей-то не привыкать. Перышко хотели научить свободе, а научили жить в клетке и находить в этом плюсы.
Бедняжка.

Но в её молчании есть что-то еще.

О Боги.

Она не отвечает. Откладывает в сторону трубку, торопливо собирается и уходит, хлопая дверью.

Мэтт прекрасно знает, что такое стокгольмский синдром. И если ему когда-нибудь удастся сбежать, то он знает, куда податься.