Мать не промахнулась, назвав его Годвин — он читал это как God и Win, и оба слова относил к себе.
Только прежде он блуждал, подобно Савлу, по пустыне, слеп, а теперь прозрел, в полной мере прозрел! Не то что б жизнь Годвина Спенсера когда-либо была слишком плохой или слишком хорошей. То же относилось к нему самому. Для одних он оставался «золотым мальчиком», который зарыл свой талант после колледжа. Для других был и поныне — хитрым мошенником, ворюгой и пройдохой, подлее которого свет не видывал. Ну, может быть, разве что не весь свет, а только Америка. Ну и, ладно, пожалуй — не за всю историю, а только за последние десять лет.
Впрочем, для Годвина ни одна похвала не была достаточной, потому что лучшим и первым — в абсолютном смысле — он ни в чем не был. Конечно, к тридцати годам он вполне сознавал, что и не быть ему по-настоящему великим. Как и всем, кого он знает, как и всему населению Земли, за исключением пары человек за все поколение. Можно стать неплохим специалистом в той или иной области, можно сделать значительное открытие. Но подлинное величие мало кому доступно. Уж точно — не Годвину Спенсеру, безработному, разведенному, документально бездомному и небритому.
Сейчас Годвин пристроил задницу к бывшему подельнику, последнему, кто из друзей прошлого еще или уже был на свободе. Остальные либо мотали срок, либо окончили все дела на этой земле. Годвин часто мысленно повторял эту фразу о своих друзьях, она ему нравилась. Первый год после выхода из тюрьмы он ничего не делал, изображая невыносимые муки от потери жены (а вместе с нею сына, впрочем, на обоих Спенсер в действительности плевать хотел) и дома детства — жилплощадь по завещанию урода-отца, старого козла, отошла каким-то троюродным братьям-сестрам. Годвин лежал на диване, читал книги из библиотеки кореша (тот оказался тем еще зубрилой, видимо, потому и умело поджал хвост в нужный момент, выторговав себе свободу). И однажды Годвин случайно натолкнулся на одну книгу… А книга, в свою очередь, натолкнула его на гениальную мысль.
Времена Будды и Христа давно прошли, но Джонстаун остоял от сегодняшнего дня меньше, чем лет на сорок. Годвин совсем не желал нести людям свет, мир и добро. Он желал, чтобы ему несли деньги и поклонялись. Он хотел быть богом. Быть The God. И был уверен, что на этом поприще его ждет успех. Он будет тем, кто win (победит).

Первые шаги Спенсер уже сделал, сняв уединенный домик в глуши — и тут ему снова помог старый друг. Впрочем, тот был так рад, что грубый вспыльчивый подельник наконец съезжает, что явно не жалел, что, по сути, приплачивает Годвину за то, чтобы он сваливал. Спенсер обещал, что вернет деньги и с радостью примет дружка в свое царство обетованное, как только придет подходящее время. Однако оба знали, что это может и не случиться, если Годвин решит, что ему такой шаг не выгоден. Но оба не хуже понимали, что избежать тюрьмы после того переплета, что с ними приключился восемь лет назад — дело мудреное. Друзья, называли они друг друга. Оба при том знали, что на самом деле они скорее союзники, которых не стоит терять, а уж ссориться — и подавно не лучшая идея.
Годвин получил щедрые откупные и отчалил в одиночное — до поры — плавание.

Годвин дал себе зарок не погружаться в тот самый культ, что создал, но, против своей воли, все равно ждал от судьбы тех или иных знаков, видел во всем руку Провиденья: когда он, после повседненых забот, решил зайти куда-нибудь развеяться, его взгляд привлекла вывеска стриптиз-бара с мигающей фигуркой крылатой обнаженной ангелицы. Все еще думая о той религии, что он собрался создать, Годвин зашел внутрь. И тут же понял, что должен искать: не языческую Венеру или Деметру, а Марию Магдалину! Кающуюся грешницу, а не развратную Билкис. Быть может. В любом случае, здесь он мог найти и ту, и другую, а уж потом решить, кто больше подходит для его целей.
Годвин сел за столик и уставился на сцену, по которой прыгали полуодетые девицы разной степени ухоженности, большинство — весьма сомнительной на его взгляд аппетитности, несмотря на напиханные в груди силиконовые импланты.
А вот когда из-за занавесок выпорхнула ОНА, Годвин понял, что нашел ее — свою предвечную и предельную спутницу. Ну, или ту, которая стала бы ее изображать.
В первое мгновение ему ее нагота показлась озаренной святой невинностью, как у Венеры Бокаччо, как у Милосской немой статуи, вместо ремикса Мэрилина Мэнсона в голове Годвина зазвучала печальная мелодия, от которой щемило в груди… И все это пригрезилось ему на секунду, не больше. А потом он прикинул практический потенциал вихляющихся перед ним девиц. Да, вот та, рыжая, была самой подходящей для далеко идущих планов.
Перья, стекляшки, ограненные под камни, покрытые золотой краской пластмассовые бусы и серьги толклись во взгляд Годвина, но он видел только ее одну — конопатую смешную девочонку, голые сиськи которой неумолимо приближались к его лицу. Она поймала его взгляд и поняла его правильно: ухватила за галстук, стиснула запястье цепкими пальцами и втащила на сцену, бросила в проволочное кресло и оседлала.
Они очевидно вопринимали происходящее по-разному. Пока ее едва прикрытая красным кружевом промежность терлась о его вздыбленные джинсы, он думал о том, что она идеальна для его целей. Ее невинное лицо, какая-то наивность, почти глупость в глазах поведут за ними толпы.
— Я сделаю тебя богиней, — шепнул он, когда она наклонилась, чтобы потереться о его грудь. Разобрала она слова или нет, неизвестно, хоть и явно услышала что-то, так как ответила мужчине улыбкой. И тут музыка закончилась, девушка спорхнула с его колен и скрылась за шторкой. Годвин встал с кресла не сразу, переполненный восторгом от ощущения собственной смекалистости.

Когда он ввалился в гримерку, девицы не стали визжать и прикрываться, они только устало посмотрели на гостя, перевели малозаинтересованные взгляды на букет в его руке и вернулись к своим занятиям. Годвин достал из кармана скомканную банкноту и засунул ее в лифчик ближайшей танцовщице, как раз вправлявшей в чашечки грудь.
— Разрешите мне переговорить с одной из ваших сестричек, милые дамы. Вон с той, рыжей чаровницей, — это означало «очистите помещение». И девицы повалили на выход, стоило одной помахать деньгами над головой Годвина. Как только гримерка опустела, Спенсер двинулся к рыжей, протянул ей букет тюльпанов, и! сакральный, благословенный миг! ее пальцы обвили его, брови взметнулись вверх, чувствуя мокрые стебли растений (впрочем, даже если она и поняла, что букет он минуту назад выдернул из вазы в коридоре, виду не подала ничем и ни слова не сказала).
— Это Вы зря. У нас не те правила. Только танцы, без остального, — опустив ресницы, помотала головой рыжая девушка. Годвин рассмеялся, как бы говоря: какая глупость!
— Я хотел предложить Вам совсем не это, леди. Вы расслышали, что я сказал Вам во ремя танца?
Она вспыхнула. Ну что ж, все понятно. Крошка, приехавшая, чтобы стать актрисой, но вместо этого пляшущая в стриптиз-барах и время от времени стыдливо говорящая о себе при знакомстве: «я танцовщица» или, того глупее, «я исполняю что-то вроде бурлеска».
— Как Вас зовут, милейшее создание?
— Петра, — выдохнула девушка и стыдливо ссутулилась, внезапно остро ощутив беззащитную наготу груди.
В ней чувствовалась покорность, но не продажность. Судя по всему, Петра была из тех девушек, что все свое детство провели в ожидании одобрения от взрослых, и теперь, тряся сиськами над лысинами клиентов, крошка пыталась добиться не столько чаевых, сколько искреннего восхищения. Тем лучше, подумал Годвин и мысленно облизнулся, значит, она пойдет на сделку добровольно или почти добровольно. А потом она не предаст — застыдится. Милая, глупая, удобная для делишек девочка.
Он видел ее как наяву — с покрытыми тонкой вуалью волосами, в белом легком платье, босой, идущей по песку. Больше символ, чем живая девушка, ровно то, что ему требовалось. Красивая картинка. И как можно меньше настоящей личности за размалеванным задником с золотыми святилищами.
— Я сделаю тебя царицей мира. Богиней. Идем со мной, и ты увидишь.
— Что это Вы, — она робко засмеялась в ответ, стремительно краснея, — как-то не верится.
— Пойдем, и ты больше никогда ни в чем не станешь нуждаться. Ну, а не понравится — уйдешь. Поверь мне, ты ничего не теряешь, принцесса, ты и так живешь в аду, куда уж хуже? А ты ведь достойна большего.
Годвин взял вялую руку Петры, сжал пальчики — никакой реакции. Остекленевшие глаза девушки смотрели в однй точку, и только туфелькой она поигрывала, выдавая, что не спит. Мокрый букет давно скатился на пол, рассыпался, и когда Спенсер дернул Петру на себя, поднимая со стула, она наступила в цветы каблуком.
— Я люблю тебя, — сказал Годвин, зарывшись носом в рыжие жесткие от лака волосы Петры.
Они вышли из клуба через черный ход. Петра пошатывалась, как пьяная или оглушенная. Так она и жила последние два года — раненая бедами и отупевшая от неудач. Она дала увести себя, потому что действительно не представляла, что может быть хуже того, что уже с ней происходит. Немногое.
Она не знала того, что именно то, что оставалось ей до полного погружения в преисподнюю, и готовит ей Спенсер.

***


Тед Сазерленд в тот день даже не думал, в какую необыкновенную историю будет втянут. Если бы он хоть в одном детективном романе прочитал о своих грядущих — на тот момент — приключениях, непременно посчитал бы, что автор всего лишь нафантазировал без меры. Но в тот вторник он просто сидел в своем отделе за рабочим столом и перебирал бумаги плотных «глухарей». Тед часто обращался к старым делам, и несколько раз это даже имело плоды — люди, пропавшие годы назад, внезапно находились. Не всегда живые, и чаще всего — нет, но родственники хотя бы узнавали имя злоумышленника. Это было правосудие, запоздалое, однако неоспоримое. Подобные мысли примиряли Теда с невеселыми гранями его работы.
Сазерленда в отделе носили на руках. Не всегда так было, но в последние годы он так погрузился в работу, что стал просто незаменимым сотрудником. Он говорил себе, что его не торопятся повышать именно потому, что его навыки как нельзя лучше раскрываются в полевой работе. В глубине души Тед и не жаждал перейти полностью на бумажную работу, хотя она оплачивалась выше. На себя и на собаку ему хватало, машина — десятилетняя «Хонда» — оставалась бодрой, дом стоял крепко. У Сазерленда находились причины держаться за эту должность, и всех вокруг такое положение дел устраивало.
Поэтому, когда к столу подошел констебль, чтобы доложить о посетительнице, Тед подумал только «ага, пойду, выслушаю ее». Не «о, Боже, кажется, начинается какая-то чертовщина».
Пока Сазерленд стучал стопкой бумаг о стол, констебль посоветовал ему поторопиться:
— Та дамочка, кажется, серьезно настроена, я бы порекомендовал тебе идти, пока она совсем не взбесилась.
Сазерленд потом вспоминал именно эту фразу, с нее начиная отсчет того времени, когда его жизнь круто изменилась.