Эти минуты принадлежали только ему.

Обмирая от такого стыдного восторга и шалея от вседозволенности, Клауд опустился на колени и самыми кончиками пальцев прикоснулся к серебряному великолепию перед собой. Помедлив, будто опасаясь, что оттолкнут и запретят, он провел по сверкающим шелковистым прядям ладонью и счастливо вздохнул.

Клауд до сих пор не мог поверить, что может касаться этих серебристых нитей, гладить их и даже расчесывать — все это казалось невероятным сном.

Клауд понимал, что его поклонение Сефироту похоже на безумие и уже даже почти смирился с ним. Со счастливой улыбкой перебирая пальцами серебристые шелковые пряди, Клауд подумал, что если бы его случайно увидели сейчас товарищи, то со спокойной жизнью пришлось бы попрощаться раз и навсегда — того, что он сейчас творит, ему бы не простили. Хорошо, что в эту пыльную каморку, в которую Клауд вот уже почти две недели осторожно пробирается по вечерам, никому и в голову не приходило заглянуть. На это-то и был расчет.

Завороженный и зачарованный, потерявший счет времени, Клауд дрожащими пальцами касался длинных шелковистых прядей, гладил, перебирал их и даже — качнувшись вперед, поддавшись окатившему горячей волной стыдному порыву — на миг прижался к серебряным нитям губами, дурея от своей смелости. Такое он себе позволял пока только в мечтах.

Длинно, рвано выдохнув, Клауд поднял лежащую на чистом носовом платке расческу и принялся бережно расчесывать стекающий почти до пола водопад серебра. Занятие, как и обычно, поглотило все его внимание, Клауд осторожно разбирал спутавшиеся прядки, прикасаясь к ним со всей нежностью, на которую был способен.

В груди росло странное чувство, оно заполняло Клауда горьким, с привкусом уже привычного отчаяния, счастьем, ведь он знал — эти прикосновения все, что ему дозволено, никогда не будет большего. И как бы Клауд ни пытался сбежать от этих мыслей — они его догоняли, заполняли голову, бились внутри черепа пойманными заполошными птицами и разрывали сердце на части.

Последний раз проведя расческой по нитям серебра, Клауд, не глядя, отложил ее обратно на расстеленную рядом с коленями ткань и принялся зачаровано перебирать и взвешивать в ладонях тяжелые пряди.

«Это болезнь, постыдная болезнь!» — набатом билось у Клауда в голове, пока он, зажмурившись, зарывался лицом в серебристые нити и робко касался их губами. Клауду хотелось одновременно плакать и смеяться. Горькое, болезненное счастье в груди все росло, его было так много, что Клауду казалось — сейчас его сердце не выдержит и взорвется...

Из этого подобия транса Клауда вырвал не резкий сигнал сработавшего таймера на том же платке, рядом с отложенной расческой, а какой-то странный сдавленный звук от двери. И он в ужасе замер, медленно выпуская из рук заново спутавшиеся пряди и не решаясь поднять голову.

Сердце испуганно колотилось в груди, пока Клауд, распахнутыми от страха глазами смотрел куда-то перед собой — на сверкающий поток серебра, и в панике пытался придумать хоть какое-то оправдание. Только что тут придумаешь? Он попался!

Все же решившись, Клауд поднял испуганный взгляд на дверь и... издав странный мяукающий звук, отшатнулся, плюхнувшись за задницу и уперев ладони в пыльный пол. Вот теперь Клауд точно знал, что такое ужас — на пороге стоял Сефирот.

Клауд замер перед ним, как кролик перед удавом, только метнулся на миг глазами к высокому барному табурету с прилаженным на болванку париком, купленным недели две назад на долго откладываемые деньги.

Сефирот изучал его с нечитаемым выражением лица. Обычно узкие, кошачьи — а может, змеиные — зрачки расплылись, стали по-человечески круглыми и почти затопили радужку, оставив тонкий, будто светящийся, ярко-зеленый ободок. Бледные скулы Сефирота покрылись розовыми пятнами... Клауд и не сомневался, что от злости. Сефирот прожигал его непонятным, и от того еще более страшным, немигающим взглядом, будто решал, с какого края Клауда удобней есть.

Отстраненно, будто все это происходило не с ним, Клауд пытался угадать, убьют его на месте или сначала опозорят перед всей Корпорацией и только потом убьют. Он и сам понимал, что после нанесенного своему кумиру оскорбления, ничего другого не заслуживает. И так же отстраненно надеялся, что оскорбленный и униженный Сефирот выберет первый вариант.

За приоткрытой дверью послышались чьи-то приближающиеся шаги и Сефирот, быстро глянув через плечо, шагнул в каморку и закрыл за собой дверь. Клауд сдавленно всхлипнул и подобрал под себя ноги, упираясь спиной в пустые пыльные полки.

Сефирот все так же непонятно и нечитаемо смотрел на него, внимательно изучал, начиная от торчащих во все стороны волос и заканчивая запыленными носками армейских ботинок. Дольше всего задержался его взгляд на лице Клауда и тому показалось, что в глубине по-человечески круглых зрачков он видит удивление и — точно показалось! — колебание.

Когда Сефирот чуть развернул голову в сторону и его ставший задумчивым взгляд скользнул сперва на купленный Клаудом парик, а после остановился на лежащей рядом с табуретом расческе, Клауд подобрался, совершенно отчетливо понимая, что развязка близка. Клауд думал о том, что должен подняться и поприветствовать генерала как это полагалось по уставу, но не мог пошевелить и пальцем, да и какая разница, стоит он или сидит, живым Клауд из этой каморки выберется разве что для показательной «порки» на плацу в назидание другим кадетам. Вряд ли ему спустят такой проступок.

Клауд шмыгнул носом, чем снова привлек к себе внимание человека, которому долгие годы поклонялся чуть ли не до одержимости... Хотя кто здесь ему не поклоняется?!

Лицо Клауда изумленно вытянулось, когда Сефирот подошел ближе, наклонился и поднял расческу. Повертев ее в руках, он неопределенно хмыкнул и перевел задумчивый взгляд на мечтающего раствориться в воздухе Клауда.

Когда к нему потянулась закованная в кожаную перчатку рука, Клауд испуганно зажмурился и втянул голову в плечи, сердце громко стукнуло в груди и упало прямо в пятки. Но его не грубо, а уверенно и аккуратно взяли за плечо и настойчиво потянули вверх, заставляя подняться на не желающие слушаться ноги. Клауд, для устойчивости, оперся спиной на полки и удивленно заморгал, сбитый с толку мягким обращением и не понимая, чего от него хотят и чего ему ожидать. Он шалел от близости к своему личному божеству, человеку, которому втайне мечтал стать равным и чьего признания хотел добиться больше всего на свете. Кожа на месте прикосновения Сефирота горела огнем, даже несмотря на все слои одежды Клауда, не говоря уже о перчатках генерала.

— Сэр, я...

Сефирот резко вскинул руку, жестом призывая к молчанию и Клауд захлебнулся словами. Да он толком и сам не знал, что собирался сказать: попытаться оправдаться, попросить прощения или — смертнику ведь можно? — признаться в любви.

В грудь Клауда ткнулась расческа, он машинально взял ее и крепко сжал в ладони, в изумлении глядя на то, как Сефирот, брезгливо дернув уголком губ, с отвращением осмотрел парик, а потом подхватил стоящую на шатающемся табурете болванку и переставил ее на пол. Одарив Клауда еще одним непонятным испытующим взглядом, он неожиданно развернулся и, небрежно наступив на рассыпавшиеся серебристые пряди сокровища Клауда, сам сел на табурет. Спиной к нему.

Клауд посмотрел на расческу у себя в руках, на волосы сидящего перед ним Сефирота, снова на расческу... и расплылся в шальной счастливой улыбке.

Генерал обернулся к нему через плечо, поймал улыбку и уголки его губ дрогнули, но отворачиваясь, он все же предостерег, только отчего-то совсем нестрашно — слишком спокойным и расслабленным был тон:

— Если потянешь меня за волосы, я тебя убью.

И Клауд, обмирая от такого стыдного восторга и шалея от вседозволенности, самыми кончиками пальцев прикоснулся к серебряному великолепию перед собой...