В тот самый миг, когда Клауд заглушил мотор, его обхватили обеими руками за пояс, стащили с мотоцикла и поволокли в сторону пристройки возле дома.

Клауд нервно дернулся, но расслабился, когда порыв ветра бросил ему через плечо тонкую прядь серебристых волос. Он только собрался сказать, что торопился и провел в дороге без остановки почти два дня, как его крутанули, и горячие губы, пахнущие, в отличие от его рта, свежестью ментоловой пасты и каплей алкоголя, не дали этого сделать.

Долгая поездка вымотала Клауда, и все, чего он сейчас хотел — наскоро ополоснуться и уснуть в кольце родных рук. Но Сефирот умел быть убедительным, и брать свое он тоже умел, как и доходчиво — делом — объяснять, насколько соскучился. Клауд стукнул его кулаком по плечу, не надеясь, что это хоть как-то поможет, и угадал — в ответ его развернули лицом в стену гаража и заломили руку, заставив прогнуться в пояснице. Коротко вжикнула молния и кожу бедер обожгло грубо сдираемыми штанами. Клауд чертыхнулся сквозь зубы и попытался расслабиться — все равно Сефирот не оставит его в покое. Конечно, хорошо бы сначала вымыться, но раз Сефироту наплевать на пот и въевшуюся в его кожу дорожную пыль... то и Клауду тоже.

Бесцеремонно стянув с него штаны, Сефирот прижался к оголенным ягодицам пахом и медленно, многообещающе потерся скованным джинсами стояком. Клауд сглотнул, уткнулся лбом в холодный шершавый кирпич и задышал ртом, даже усталость, посопротивлявшись для виду один долгий миг, отступила, спряталась на время. Кожу на покрытом испариной загривке опалило дыханием, Сефирот прикусил чуть выступающий позвонок и Клауда выгнуло, он распахнул рот и громко, протяжно застонал, когда его тело прошило разрядом острой и одновременно сладкой боли.

Возбуждение окатило горячей волной, отключая мозги и растекаясь огнем по венам. Клауд слизывал бисеринки пота над верхней губой, слышал грохот собственного сердца и ощущал, как с каждым мгновением все туже скручивается в паху пружина, обещая разрядку и болезненно-острое удовольствие. По щеке Клауда мазнула изысканной шелковой лаской серебристая челка, он попытался поймать ее прядь губами, но промахнулся и раздосадованно поморщился.

Несмотря на грубость, смазку Сефирот не забыл. Длинные тонкие пальцы уверенно пробрались внутрь Клауда — заставив его тихонько заскулить от осознания острой нужды в этом прикосновении, и мучительно долго, слишком медленно, чтобы принести облегчение, ласкали изнутри, заставляя стонать и подаваться назад. Клауд кусал губы и пытался перехватить инициативу. Хотя бы навязать свой ритм. Но Сефирот, даже когда сам был на взводе, слишком любил дразнить Клауда, доводить его до полной потери контроля и перехватывать его. Клауд и в этот раз сдался. Всхлипнул и, злясь на себя за это, обессиленно попросил, зажмурившись до звезд под веками:

— Пожалуйста...

Ему ответом стали тихий, хриплый от возбуждения смех, едва не столкнувший Клауда за грань, и поцелуй за ухом, а потом... Клауд гортанно застонал, когда измучившие его пальцы сменил член Сефирота, даря облегчение, сдобренное толикой боли, — в самый раз, чтобы немного протрезветь и не кончить от первых же движений.

Больше Сефирот его не щадил, и то, что происходило дальше, могло кому-то напомнить насилие. Они оба рычали и кусались, рвали остатки одежды и едва не дрались, а на особенно сильном толчке Сефирот рассадил Кладу скулу о кирпичную стену.

Сефирота для Клауда всегда было много. С ним всегда было слишком сильно, слишком горячо, слишком остро и сладко, слишком хорошо и больно.

Клауд задыхался, ему казалось — Сефирот убивает его, с каждым толчком все больше и больше заполняет собой: силой, энергией, личностью. Это одновременно пугало и было до безумия желанным. Клауд принадлежал, его держали, и единственное, в чем он, потерявший от удовольствия осознание себя, был уверен — это в руках Сефирота. Сильных, родных и надежных. Такие удержат и вернут.

Дойдя до точки невозврата, Клауд перешагнул грань и забился в оргазме, забыв обо всем на свете. Кажется, он даже кричал. А когда в сознании забрезжила реальность, ухо опалило дыханием Сефирота.

— Добро пожаловать домой.

Невнятно угукнув, Клауд обмяк в родных руках. Ему много чего хотелось сказать Сефироту, хотя бы обозвать его сволочью, но даже на это не осталось никаких сил. Еще более грязный и потный, чем был, Клауд начал проваливаться в сон, едва чувствуя, как его целуют в висок и куда-то несут. На пару мгновений он проснулся в душе от бегущих по телу струек воды, бережно придерживаемый Сефиротом. В следующий раз Клауд приоткрыл глаза уже в спальне, когда к его спине прижалось, даря ощущение уюта, обнаженное тело.

Зад немилосердно саднило и жгло, и прежде чем окончательно провалиться в сон, Клауд решил, что утром обязательно заставит Сефирота попробовать собственное приветствие на вкус.