Наверное, я психопат... Хотя наплевать. В смысле, мне совсем наплевать на то, кем меня считают. И что там говорит по этому поводу мой лечащий врач, мне тоже наплевать. Да, я социально неадаптирован или как-то там так, я нихера не понимаю в этих умных словечках, которые перекатываются, гладкие и звенящие, как гильзы в железной коробке. Зато я понимаю, что у меня есть в этой жизни один якорь…
- Отпусти, - нервно вздрагивая, бормочет Кархэм, пытаясь меня оттолкнуть.
Я не отпускаю, держу за плечи, обхватывая их одной рукой. Кархэм дрожит всем телом, постепенно смиряясь с этим захватом, умолкает. Я в очередной раз разглядываю его. Смешной – тощая цыплячья шея, выглядывающая из воротника синей рубашки; очки в тонкой оправе. Я сдергиваю их, Кархэм начинает жмуриться, глаза у него становятся какими-то темными, мне нравится, как он щурится. Отпустить не просит, вернуть очки – тоже.
- У тебя глаза, как у оленя, - шепчу я.
- А у тебя лапищи, как у медведя, отцепись, ты делаешь мне больно.
- Неправда.
Кархэм снова фыркает, потом жалобно смотрит:
- Ну правда, Эль, отпусти, мне же неприятно.
Я убираю руку, неловко топчусь рядом, не зная, что сказать и что предложить. Потом придумываю:
- Пойдем в парк гулять?
Кархэм снова болезненно морщится, ему не нравится находиться со мной рядом, однако сказать об этом он не рискует. Потому что психованным солдатам, вернувшимся с войны, не отказывают. Или отказывают только самоубийцы или еще большие, чем такой вот поклонник, психи. Кархэм хочет жить и во вполне здравом рассудке… Просто всегда трудно привыкнуть к тому, что ты становишься смыслом жизни для психопата в военной форме.
- Ну пойдем, – наконец, соглашается он.
И мы идем в парк, полностью покрытый почерневшей листвой. Кархэму холодно, он дергается от порывов ветра. Я снимаю куртку, накидываю ему на плечи, закутываю. Он снова замирает.
- А когда я воевал на Ларане… Там были развалины. И ничего кроме них, полностью выжженная земля. Однажды мы попали в засаду, половину парней перебили, а всех, кто остался, взяли в плен.
Кархэм съеживается, только что не закрывает уши руками.
- Там было паршиво, очень. Я думал, что я никогда не выберусь, что я сломаюсь, останусь там. А однажды я увидел среди развалин что-то бледно-розовое. Это была роза. Там были камни, пепел, кровь, вышибленные из нас зубы… И роза…
Кархэм начинает беззвучно всхлипывать, ему явно не хочется слушать мои воспоминания.
- И когда я увидел эту розу, я подумал, что, если здесь выжил хрупкий цветок, я тоже смогу. И я вернулся с Лараны.
- Зачем ты мне это рассказываешь? – голос у Кархэма слабый.
- Я завтра улетаю обратно на Ларану. Пришел попрощаться.
И я ухожу, не оборачиваясь. Кархэм не роза Лараны, у него нет такого упорства, слепо и безрассудно прошибать камни моего помутненного рассудка, чтобы вырваться на волю и вытащить меня. Так будет лучше.
А потом он меня догоняет, берет за руку и уверенно говорит:
- Ты не летишь на Ларану, Эль. Потому что я тебя не отпускаю, чокнутый ты ублюдок.
- Новое слово выучил?
Кархэм смешной. И пальцы у него холодные. Но этот тощий парень, который сейчас упирается в мостовую обеими ногами и все же едет за мной, все-таки сумел сделать то, что не удавалось многим психиатрам и их таблеткам…
Например, научил меня целоваться на ветру в промозглой сырости парка.
- И я больше ничего не хочу слышать о том, что ты снова куда-то собрался.
- У меня же грация, как у слона, и лапищи, как у медведя.
- А у меня глаза, как у оленя. Тоже то еще зрелище, наверное. И вообще, мне холодно, пойдем домой.
Я не понимаю. Домой? У меня нет дома, только койка в общежитии... Кархэм ежится, переступает с ноги на ногу, отводит взгляд, шея у него постепенно заливается краской смущения.
- А дом – это где? – терпеливо переспрашиваю я.
- Н-ну… Там… как будто не знаешь мой адрес. И вообще... Отдай очки и вали на свою Ларану, придурок. Отпусти-и-и-и! Поставь меня наземь! Куда ты меня поволок?
- Домой, конечно же.