— Если закрыть на минуту глаза, то можно представить, что ты лежишь на берегу океана, а на берег мерно набегают волны. И так приятно шелестят, что даже просыпаться не хочется. Только все равно рано или поздно глаза открывать приходится. И понимать, что ты лежишь, полулежишь, вернее будет сказать, в кресле медицинского отсека. И то, что сперва принимаешь за шум волн — всего лишь работающий вентилятор. Потому что в отсеке снова сломались температурные датчики. И тебе всего двадцать семь лет, но жить уже не хочется. Потому что ты никому не нужен в этой галактике. Во всей чертовой галактике с триллиардами ее обитателей, разумных, полуразумных, псевдоразумных, охуительно разумных и вообще тупых, что твой сапог… Ты не нужен даже самой примитивной водоросли. И вот, тебе двадцать семь лет, у тебя послужной список, в котором нахерачено столько наград и благодарностей, что удивительно, как это в каждом космопорте не стоит по статуе имени тебя. А ты сидишь в полном сквозняков отсеке, тупо смотришь на панели приборов. И ничего не ждешь от этой жизни. Вот почему я стал работать с тобой, командор.
     Ильвейн закончил свою речь, опрокинул стопку медицинского спирта. Посмотрел на сидящего перед ним полковника, как всегда подтянутого, стройного, умопомрачительно прекрасного в своей черной форме ласианского космофлота.
     — Примерно через три недели после начала службы я понял, что у меня просто яйца звенят, когда я тебя вижу. Потому что потрахаться с тобой стало моим бзиком. Ты был такой, мать твою… Такой… От тебя вся команда кончала, стоило только тебе пройти по коридору. Полковник Витер. Да сказал бы нам кто, что ты и есть этот самый полковник Витер, на которого полгалактики дрочило… Мы бы тебя хера с два отпустили тогда на эти мудоблядские переговоры. С которых ты не вернулся.
     Он снова налил спирта.
     — И вот, ты сейчас сидишь тут. Гологр-рафия. И ты такой реальный, что я готов разреветься, как пацан. Потому что тебя реального не существует уже. Целый месяц тебя не существует, полковник. Тебя разнесло на атомы вместе с этим кораблем, куда ты отправился.
     Ильвейн поставил стопку на стол. Вернее, попытался, промахнулся чуть. Посуда укатилась в угол.
     — Тебя не существует, а я пью беспробудно. Это реальность, командор.
     Полковник продолжал улыбаться.
     — Все. Это все, что я хотел сказать. Впрочем, тебе, наверное, неинтересно слушать, я повторяю это каждый вечер…
     Ильвейн уронил голову на руки. Голография поднялась. Прошлась по комнате. Пнула стакан. На грохот откатывающейся посуды медик не отреагировал.
     — Вообще-то это очень интересно, — сообщила мнимая голография, подхватывая Ильвейна за плечи и транспортируя на постель. — Каждый вечер, значит? Ладно, капитан. Протрезвеешь, поговорим.