Больше всего на свете Линь Шу нравилось, как его брал Цзинъянь. Наваливался сверху своим крупным тренированным телом и впивался пальцами в бедра, или одной рукой прижимал за шею к постели, а второй крепко сжимал янский стебель, не давая Линь Шу излиться, или же жестко удерживал за волосы, будто портовую девку, насаживая на свой нефритовый пик. Сяо Шу в любой из этих раскладок плавился от удовольствия, как воск, растекался по постели, подавался навстречу, с восторгом принимая каждый, зачастую болезненный, удар. Сяо Шу нравилось, когда Цзинъянь его не жалел, а для этого нужно было как следует распалить или разозлить водяного буйвола. Приходилось каждый раз придумывать все новые и новые способы это сделать и при том свести все к южным радостям, а не схватке на мечах. Цзинъянь отчего-то стыдился каждый раз после, и сколько бы Линь Шу не пытался ему объяснить, что сам этого хотел и сам напросился, Цзинъянь был неумолим.

Под другой личиной вывести Цзинъяня из себя получалось легко и быстро, да только вот перевести этот гнев из желания разорвать советника голыми руками в желание взять и вытрахать из него всю дурь получилось лишь спустя полгода. Даже Линь Чэнь в коротких записках находил место для ехидных реплик, и как узнавал-то, будучи за тысячи ли?

Цзинъянь смотрел на него то изучающе, то с презрением, то с ожиданием, то с недоверием. Чансу не понимал последнего, а шансы, что Цзинъянь его узнал, были ничтожны — в Чансу не осталось почти ничего от Линь Шу, в советнике Су же было еще меньше. Незначительные совпадения, после которых Цзинъянь еще некоторое время приглядывался к нему внимательнее, Чансу и вовсе выбросил из головы. Принц Цзин никогда не славился вниманием к деталям, и вряд ли годы добавили ему проницательности к притворству и игре.

Но в тот раз, когда Чансу почувствовал, что у него, наконец, получилось — что глаза Цзинъяня вспыхнули не яростью боли, причиненной очередными неосторожными словами советника (никогда не знаешь, какое именно на первый взгляд безобидное высказывание вызовет гнев его высочества), а огнем желания, — он не сразу смог поверить своим глазам. Растерялся — ведь последние две луны говорил уже практически откровенными словами, даже не намеками, смотрел из-под ресниц, припоминал уловки, подсмотренные у ивовых дев, — и оказался не готов. Но он не был бы гением, подобным цилиню, если бы не сумел взять себя в руки и сменить невольный испуг в глазах на откровенное желание и обещание удовольствия.

— Что же, — протянул Цзинъянь, поднимаясь — до того он молча наблюдал все метаморфозы советника. — Что было проще, господин Су, чем высказать мне все еще в первый раз, откровенно и прямыми словами, но вы предпочли плести словесные кружева, играть со мной, как кот с пойманной мышью?

«Я говорил практически прямым текстом! — захотелось проорать Чансу. — Я разве только нефритовых жезлов да медных врат не упомянул, глупый ты буйвол!»

Вместо этого он немного неуклюже поднялся на ноги, и был тут же пойман в крепкие жаркие объятия и вжат в твердое тело, а его рот атаковали жестокие губы Цзинъяня — он словно ждал, что Чансу начнет сопротивляться и яростью хотел подавить любые попытки противиться. У Чансу голова отключилась так же, как было когда-то с Линь Шу. Почувствовав напор и чужую власть, он жаждал быть покоренным, взятым практически насильно, может, даже болезненно — от этой мысли Чансу сладко вздрогнул и застонал в целующие его губы. Жесткие руки шарили по телу, не пытаясь пока проникнуть под ткань, а потом, Чансу даже не сразу понял, избавили от заколки, растрепали косу и запутались в волосах.

У Чансу кружилась голова — или это ему только казалось, потому что Цзинъянь, не переставая целовать так, что ноги подкашивались и в разуме не оставалось ни одной связной мысли, подталкивал его к соседней комнате, где ждала подготовленная к ночи кровать, а потом и вовсе уронил на мягкие меховые одеяла. Чансу попробовал было перевести дух, но не сумел — захлебнулся, глядя как резкими скупыми движениями разоблачается Цзинъянь, стоя над ним и пожирая взглядом так голодно и страшно, что Чансу не то что двигаться, дышать не смел. От восторга, разумеется.

Несмотря на свой первоначальный напор, Цзинъянь начал с изучения. Облаченный лишь в распахнутый нижний халат, навалился на замершее тело, поцеловал тягуче, изучающе, а потом отстранился и начал раздевать. Распаковывал Чансу, как дорогой подарок, слой за слоем. С особым удовольствием стянул белый шарф: потянув за край так, что ткань опасно сжалась вокруг шеи Чансу, Цзинъянь удовлетворенно хмыкнул, бедром почувствовав, как резко дернулся от прилившей крови янский стебель советника. Он потянул еще немного, наблюдая, как Чансу бросило в жар, как прогнулась его спина и будто сами собой разъехались в стороны ноги, как залило кожу краской, не от стыда, а от наслаждения, а из горла вырвался первый тихий стон.

Чансу дрожал под руками Цзинъяня, каждое прикосновение посылало сонмы мурашек по телу, каждого касания хотелось одновременно избежать и подставиться. Чансу и не подозревал, что его тело, дюжину лет не знавшее чужих прикосновений, кроме лекарских, окажется столь чувствительным. Это было даже больно. Разум взбесился, путая удовольствие и боль, Чансу заметался по постели, но был придавлен сверху тяжелым пылающим телом Цзинъяня, обжегшим и одновременно остудившим пожар. Чувствовать его было приятно — тепло, вес, гладкость кожи, огненный и тяжелый нефритовый пик, немного волос на груди и в паху, ощущавшихся иначе. У самого Чансу после лечения волосы росли только на голове.

Цзинъянь резко перевернул их обоих, избавил советника от халатов, отбросил их куда-то в сторону и перевернул снова, накрывая собой. Это случилось за мгновение, Чансу даже вздохнуть не успел.

Цзинъянь опустил голову к шее Чансу, и тот услышал резкий глубокий вдох. Чансу пробило дрожью, он закусил губы, чтобы не стонать, а Цзинъянь двинулся ниже, еще ниже, замер над пахом. На миг прижался щекой к его янскому стеблю и снова вдохнул, что твой охотничий пес, почти коснулся носом по всей длине, затем приподнял бедра Чансу и закинул его ноги на свои плечи. Чансу приоткрыл глаза и увидел свои собственные ноги в белых носках за головой Цзинъяня, который все еще внимательно рассматривал каждый цунь его тела, и почувствовал себя немыслимо близко к сверкающему пику — вскрикнул, когда Цзинъянь внезапно широко лизнул его янский стебель и пережал основание, чтобы не дать излиться. Чансу разочарованно застонал, в бессилии ударив кулаком по постели.

Цзинъянь, криво ухмыльнувшись, сел между его раскинутых ног, по очереди скатал носки, один за другим, оглаживая открывающуюся кожу фэнь за фэнем, внимательно разглядывая ее, будто в поисках чего-то, известного лишь ему одному. Чансу знал — ничего, что хотел бы, он там не найдет, только… он дернулся и вскрикнул, когда Цзинъянь коснулся пальцами чуть ниже косточки на лодыжке.

Чансу пробило дрожью, но не наслаждения, а ознобом страха — это чувствительное место было таковым и у Линь Шу. И Цзинъянь пристально смотрел на него, прямо в глаза, и еще раз невесомо прикоснулся к этой точке, а Чансу, к своему стыду, не смог сдержать инстинктивное движение удовольствия. А дальше…

Дальше Цзинъянь сдвинул ладони ниже, обласкал круглые пятки и длинные пальцы с маленькими пластинками ногтей, коснулся большого губами, властно раздвинул Чансу ноги и взялся за него всерьез. Он сосредоточенно и молча изучал его тело прикосновениями, не осталось ни одного цуня, где не побывали бы жесткие мозолистые руки. Чансу задыхался и был готов умолять прекратить, глупому телу снова было и хорошо, и больно, а еще Цзинъянь снова нашел все те местечки, от прикосновений к которым сяо Шу много лет назад терял голову.

Чансу не знал, что ему думать и что делать. Давным-давно Линь Чэнь заверил его, что все связанное с сяо Шу похоронено в нем навеки — родинки, шрамы, движения, почерк. Линь Чэнь совершенно ничего не сказал о чувствительных местах или любимых блюдах, а ведь и это составляло сяо Шу, это осталось неизменным. И прервать путь Цзинъяня по своему телу Чансу тоже не мог. Не было сил и не было желания. Он впервые за двенадцать лет чувствовал себя по-настоящему живым, забыл все свои хвори и все планы мести, голова была восхитительно пустой, а внутренний голос только раздавал Цзинъяню мысленные указания, куда устремиться и где коснуться, чтобы стало еще приятнее. Но Цзинъянь знал все и сам.

Он склонился к Чансу, навис над ним на локтях, соприкасаясь почти всем телом и медленно провел носом по щеке, спустился к уху и ниже, в волосы, и поцеловал на самой-самой границе с кожей. Чансу повернул голову, подставляясь и будто сдаваясь. Потому что это было еще одно тайное местечко Линь Шу, от поцелуев там его ноги становились точно желе из османтуса, а из головы мигом выметались все, даже самые крепкие и не дающие покоя мысли. Он слабо, обессиленно застонал.

Цзинъянь отстранился медленно, его глаза были влажными и покрасневшими. Чансу тяжело дышал, глядя на него, но не осмеливаясь произнести ни слова. Цзинъянь отстранился дальше, потянулся к сброшенному халату и достал бутылочку с маслом. Чансу, пользуясь возможностью, повернулся на бок, отворачиваясь от Цзинъяня, и подтянул колено к груди, раскрываясь и практически неприлично предлагая себя. Цзинъянь за его спиной шумно сопел.

Через несколько секунд южных врат, где уже давно все сжималось и пульсировало от желания, коснулись намасленные пальцы, очертили круг и плавно втолкнулись до конца.

Чансу был готов, но все равно в первое мгновение зажался. Слишком давно это было в последний раз. Воспоминания, призванные многократно, превратились наполовину в фантазию, затерлись от многократного воспроизведения, как стираются иероглифы с бамбуковых табличек, которые часто сворачивают и разворачивают.

Но Цзинъянь будто чувствовал так, как сам Чансу — притормозил, смягчил движения. Добавил масла, теснее прижался к спине, поцеловал в волосы за ухом, пустив сладкую дрожь по позвоночнику, плавно перецеловал всю длинную шею и выступающие косточки, спустился до крыльев лопаток — и Чансу и сам не понял, когда именно его тело начали раскрывать уже всерьез.

Цзинъянь подтолкнул в плечо, побуждая перевернуться совсем, затем оказался сзади и подтащил к себе так легко, точно советник и вовсе ничего не весил, и от ощущения потери контроля голову вело, как в юности не было от самого крепкого вина. Чансу мог только стонать, закусывать кулак и прятать невольно выступившие слезы удовольствия в мягкой подушке. Цзинъянь брал его пальцами, как делал бы это своим копьем, разве что движениям недоставало глубины, и тот момент, когда Чансу был готов начать умолять, принц Цзин почувствовал потрясающе точно. Он вздернул бедра советника вверх, не обращая внимания на воющий стон Чансу, оборвавшийся в тот момент, когда Цзинъянь начал входить. Медленно, плавно, но остановить начатое попросту не представлялось возможным.

Сердце стучало бешено где-то в горле. Чансу бы спросил, что Цзинъянь делал эти двенадцать лет, что настолько вырос в таком неоднозначном месте, если бы мог говорить. Если бы не пытался судорожно втянуть воздух и удержаться на подгибающихся руках, чувствуя себя в прямом смысле насаженным на копье. Распирающее ярко, полно, больно — именно так, как нужно, почти немного чересчур. Внутри все горело, пот заливал глаза, все тело отчаянно сопротивлялось, и Чансу только и делал, что пытался призвать к порядку хоть какую-то свою часть. И был дичайше благодарен Цзинъяню, что тот замер, не двигаясь.

— Твои ножны так обхватывают мой клинок, советник, что я начинаю бояться остаться вовсе без него.

Чансу застонал прежде, чем смог сдержаться.

— Заткнись, — едва слышно прошептал он и уже громче поправился: — Заткнитесь, Ваше высочество. Пожалуйста… Я…

— Как вы разговариваете с тем, кто в разы выше вас по положению, советник? — невидимый Цзинъянь за его спиной зацокал, большая горячая рука легла на поясницу Чансу, погладила, словно норовистого коня — и это возмутило сильнее, чем сказанные слова, — а потом легла на шею, надавила, и руки Чансу все-таки не выдержали, он рухнул лицом в простыни, сжал ткань непослушными пальцами и глухо застонал. В паху все пылало и пульсировало с первого мгновения, но сейчас это было что-то иное. Искры будто взорвались у него в голове, все тело мелко дрожало, а с янского стебля, прямого и напряженного, несмотря на боль, закапало на постель.

— Советник Су, — с легким укором произнес Цзинъянь. Если бы Чансу мог соображать хоть немного, он бы заметил в его голосе и нетерпение, и восторг от подобного отклика, и желание продолжить в ту же секунду, и жадность, и физическую потребность взять, наконец, Чансу, как положено, но Чансу было не до чего. Он сотрясался в бесконечном удовольствии, еще даже не сделав первого шага по дороге. А Цзинъянь хорошо скрывал собственное нетерпение и умел выжидать, словно хищник в засаде.

— Как же так, — пробормотал Цзинъянь, склоняясь к уху советника и касаясь языком пылающей алым мочки. — Такой чувствительный, советник, такой жаждущий, такой голодный. Словно никто ни разу не снимал с вас халатов, не доставлял удовольствия, не принимал его от вас. Как же это возможно, советник?

Чансу был готов поклясться, что именно сейчас его лицо сияло под стать традиционным одеждам наследных принцев — алом, что цветы дикого мака.

— Дви… ах… гайтесь… Ваше высочество, — с трудом проговорил Чансу, пытаясь остаться на этом свете.

— Раз вы так просите, советник, — отозвался Цзинъянь и послушался.

На миг Чансу показалось, что, подавшись назад, Цзинъянь вывернет его всего наизнанку, поэтому вскинулся за ним и был подхвачен сильными руками, прижат вплотную к горячему телу и так и встретил первые движения.

Глаза закрывались от удовольствия, и через несколько секунд Чансу уже не понял, зачем ему держать их открытыми, зачем вообще оставаться вечно собранным, удерживать контроль, если можно просто довериться рукам Цзинъяня, его сильным, длинным движениям внутри, тому удовольствию, которое приносит каждое из них.

Чансу чувствовал себя маленьким и беспомощным, снизу он был насажен на копье Цзинъяня, как бабочка на булавку, это было больно и было сладко, как представлялось в горячечных снах. Руки Цзинъяня удерживали тело Чансу сверху, его сильные пальцы выкручивали и теребили недостойно мужчины чувствительные соски, заставляя извиваться, пытаясь избежать слишком острых ощущений.

Он замычал, тихо, зная, что их могут слышать, но стремясь поделиться тем, как ему хорошо.

— Тш-ш, — губы Цзинъяня были возле его уха, потом сильные пальцы повернули голову, к губам прижались чужие губы и стало еще лучше. Чуть приоткрыв веки, Чансу увидел слипшиеся влажные стрелки ресниц Цзинъяня, а потом и черные от расплывшихся зрачков глаза.

Цзинъянь целовал его ласково, так же ласково, как брал внизу, и от этой нежности поперек глотки встал ком, Чансу разорвал поцелуй в попытке вдохнуть, а из глаз хлынули слезы.

Цзинъянь отстранился, вышел из него, уложил на спину и снова накрыл собой, взял его лицо в ладони и стер влагу шершавыми пальцами. Чансу хотел ему что-то сказать, ему нужно было что-то сказать — но мысли метались вспугнутыми сороками и мост, который мог бы соединить прошлое и настоящее, никак не хотел выстраиваться. Хорошо, что это был Цзинъянь. Хорошо, что он с самого детства понимал его даже тогда, когда сам сяо Шу не понимал себя.

— Все хорошо, сяо Шу, — прошептал он в мокрые губы. — Все хорошо.

Он устроился между раскинутыми ногами, и Чансу стоило только податься немного вперед, чтобы Цзинъянь понял и снова заполнил его собой. Теперь он смотрел в глаза, пока брал его, и Чансу при всем желании не мог больше ничего спрятать. Теперь Цзинъянь двигался быстро, сильно, замерев в одном положении и не отклоняясь ни на фэнь, а его распустившиеся волосы закрывали Чансу от всего мира.

Чансу тяжело дышал, и чем ближе был к сверкающему пику, тем неровнее становилось его дыхание, Цзиньянь, заметив это, замедлился с явным усилием. Чансу протестующе застонал, попытался привлечь теснее к себе, ткнул пятками в поясницу, побуждая двигаться, но Цзинъянь перехватил его руки, переплел их пальцы и завел за голову Чансу. Снизу же он вжался теснее и несколько раз толкнулся сильно и крепко, а потом еще и склонился к шее и провел языком вдоль линии роста волос — Чансу вновь не сумел сдержать реакции тела, сдаваясь, и разжал хватку ног на бедрах Цзинъяня, отпуская окончательно.

— Сяо Шу, — прошептал Цзинъянь, продолжая брать его медленно. — Тебе не должно быть плохо. Тебе будет только хорошо.

— Но я так никогда… — пробормотал Чансу непослушными губами, — я так не…

— Сможешь, — уверенно отозвался Цзинъянь, продолжая свои мучительно-размеренные движения. Янский стебель Чансу, весь мокрый от текущего предсемени, вжимался в живот Цзинъяня с каждым толчком, но этих ощущений было решительно мало.

Цзинъянь хрипло рыкнул, когда Чансу попытался изменить положение, подставиться сильнее и потереться о него, вдавил его в постель, подсунул ладонь под затылок и властно сжал волосы, не давая повернуть голову, поцеловал, выпивая последнее дыхание. Отпустив гладкие черные пряди, скользнул к шее и сдавил на миг, лишь обозначая прикосновение, но не придушивая всерьез — Чансу все равно хватило, чтобы затрястись, будто в припадке, и разукрасить молочно-белыми каплями тело Цзинъяня от шеи до паха.

Пережидая удовольствие Чансу, Цзинъянь отстранился, обхватил себя рукой, и, едва представив, как будет смотреться нефритово-белая кожа с жемчужными следами его семени на ней, излился.

Позаботившись о них обоих, Цзинъянь отбросил испачканную влажную тряпицу и лег рядом с пришедшим в себя Чансу, обнял его одной рукой и мягко поцеловал в лоб.

— Ты боишься, что я сломаю тебе все планы, — проговорил он, и, хоть и старался, в голосе его все равно прозвучала обида.

Чансу отвел глаза, глядя куда-то ему за плечо. А Цзинъянь упрямо переместился, сомкнул их взгляды и удержал его голову, легко, но непреклонно.

— Я пойду за тобой куда угодно — хоть в пекло Диюя, хоть к гуям в пасть. Хоть против отца и братьев. Хоть…

Чансу обессиленно застонал и прикрыл глаза рукой, таким образом закрываясь от Цзинъяня.

— В том-то и суть, Цзинъянь, — глухо проговорил он, толкнул его в грудь, чтобы тот отстранился, и сел. — Это я должен пойти за тобой, потому что я всего лишь советник. И если ты начнешь возражать, я, клянусь, тебя ударю чем-нибудь тяжелым.

— Да пусть хоть весь твой Цзянцзо изобьет, — Цзинъянь сел напротив него и опять заглянул в глаза. — Не хочешь за мной, не хочешь впереди меня — пойдем рядом. Вместе.

Чансу снова простонал, запуская пальцы в волосы и с силой дергая.

— Да что ты за упрямый глупый буйвол, а?

Цзинъянь подался вперед и, обхватив его обеими руками, прижал к себе, ломая всякое сопротивление.

— Твой буйвол.

Чансу вытащил руки из волос, внимательно и долго посмотрел и вздохнул, сдаваясь.

— Мой.