Рука Линь Шу лежит на груди Цзинъяня. Сяо Шу не давит, но рука ощущается каменной плитой.

Цзинъянь хочет вывернуться — вернее, он знает, что должен — но как раз-таки не желает этого.

Больше всего на свете в этот момент он жаждет, чтобы сяо Шу продолжал смотреть на него своими лисьими глазами, на дне которых пылает огонь, сжирающий Цзинъяня дотла. Он хочет, чтобы сяо Шу не останавливался — продолжал говорить и говорить все те немыслимые непристойности, о которых не мог бы помыслить, наверное, даже самый искусный лунъян.

Сяо Шу был лучше всякого лунъяна.

Особенно его рот.

С полными губами, восхитительно припухшими, потому что сяо Шу, задумавшись, прикусывает их, а исторгая непристойности — облизывает, будто у него горло пересыхает от всех тех слов.

Цзинъянь бедром чувствует его крепкое, горячее копьё, прижимающееся к нему сквозь слои ткани, и со сладким ужасом осознает, что сяо Шу успел раздеть его, нижний халат держится только на плечах, и все тело открыто для глаз сяо Шу, а в шатре слишком много свечей, чтобы уповать на милосердную тьму ночи.

Линь Шу склоняется к его уху, самым кончиком языка цепляет мочку, и Цзинъянь не в силах сдержать ни мучительного стона, ни подавшихся вверх бедер. Его янский стебель настолько тяжел, полон и горяч, что почти лежит на животе, усыпанном алмазными каплями его соков. Линь Шу, заметив его движения, тянется, ведёт кончиком пальца, размазывая лужицу в ямке пупка и путая тонкие, едва заметные пушистые волоски вокруг, и нескольких фэней не добираясь до навершия его копья.

— Такой большой, — мурлычет Линь Шу себе под нос, — такой горячий. Я чувствую, как от тебя идёт жар — словно от свежей жаровни холодной зимой. Но ещё жарче прямо здесь.

Линь Шу касается кончиком пальца навершия копья, нарочно медленно ведёт вдоль щели, а потом, Цзинъянь не успевает уследить, накрывает черепашью головку ртом и с силой всасывает.

Стон Цзинъяня больше похож на крик, в его глазах темнеет, и он едва удерживается на самой грани, но Линь Шу, прищелкнув напоследок языком так, что Цзинъяня сотрясает от макушки до пят, отстраняется.

— Горячий, — довольно сообщает он, слизывая с губ прозрачные капли, которыми наградил его стебель Цзинъяня, пока сяо Шу ещё не успел отстраниться. — Твердый, скользкий, — продолжает Линь Шу искушающим хриплым голосом, — сочный, будто почти спелая хурма. Когда — помнишь, Янь-гэ? — толкаешься языком, а плод сам распадается на части: еще не перезревшие, крепкие, сладкие, совсем как ты, Янь-гэ.

— Сяо Шу, — бормочет Цзинъянь пересохшим ртом, излиться хочется невыносимо, но Линь Шу взял с него обещание.

Линь Шу демон, иначе почему следующее, о чем он заводит речи, это…

— Я бы хотел, чтобы ты увидел себя однажды, Янь-гэ, — голос Линь Шу становится все ниже. — Когда ты предлагаешь себя мне, твои медные врата похожи на цветок шиповника. Розовые лепестки и темные тычинки скрывают сокровенный вход. Я мечтаю однажды испить нектар с твоего цветка, Цзинъянь, пить долго, страстно, а ты сорвешь горло от криков и сможешь только обессиленно сжиматься на моем языке.

Цзинъянь отворачивает голову и стонет сквозь зубы. Представлять одновременно мучительно больно и мучительно прекрасно, но он не в силах смотреть на сяо Шу, когда тот говорит подобное.

Раскаленные пальцы касаются его подбородка и возвращают голову назад. Линь Шу склоняется к нему и шепчет в самые губы, касаясь губ Цзинъяня кончиком своего языка каждый раз, когда издает свистящий звук:

— А потом я возьму тебя, мокрого от моей слюны, расслабленного, разнеженного. И ты не только не сможешь не впустить меня, ты даже не будешь способен сжаться на моем копье, от удовольствия твои руки не будут слушаться тебя, мой принц, ты будешь только принимать мои удары раз за разом, раз за разом подчиняться моей воле, сгорать от удовольствия и возрождаться, словно феникс из пепла в моих руках. Я пойду дорогой тысячи шагов, да только ты не выдержишь, на сотне сдашься на милость, прольешься живительной влагой и удовольствие твое будет столь велико, что сознание покинет тебя…

Цзинъянь бессмысленно скулит. Все его тело горит. Линь Шу ласково гладит его по щеке и переплетает пальцы свободной руки с его собственными.

— А потом… — глаза Линь Шу сейчас темнее самой темной ночи, и Цзинъяня утягивает в глубину, из которой нет возврата. Он не видит ни своего отражения, ни отблеска света, он весь сейчас там, в той картине, что рисует бесстыдный Линь Шу своим острым как бритва языком. — Потом ты очнешься, все ещё ощущая меня в себе. Ты попробуешь отстраниться, конечно же, но с ужасом поймешь, что твое тело пока что не слушается тебя, столь измучено оно удовольствием. А я… я обещал тебе тысячу шагов, а прошел всего сотню, и посох все ещё тверд. И поначалу тебе будет немного неприятно, может, даже больно, но я не остановлюсь, а ты ведь не попросишь прекратить, мой милый доверчивый Цзинъянь. Я сцелую твои слезы, — и Линь Шу ведёт кончиком языка по щеке от уха ко рту и целует так невесомо, что прикосновение крыльев бабочки кажется в сравнении сокрушительным ударом, — и выпью дыхание. Я возьму твой рот так же, как мой таран будет штурмовать твои южные врата, каждым ударом сладкой боли подчиняя себе. И, клянусь, ты не почувствуешь ничего, кроме наслаждения, оно поднимется в тебе, будто яростная волна на берегу Дунхая в шторм, и обрушится, погребая тебя под собой. Это будет тысячный шаг, и твое тело не останется в неподвижности — тебя сметет что той волной, и только мои руки помогут остаться на плаву. Не останется ничего, кроме нас двоих. Я удержу тебя, Цзинъянь. Удержу, сцелую счастье с твоих губ и наполню тебя своим семенем.

Едва последнее слово сорвалось с губ Линь Шу, Цзинъянь взорвался, точно горшок с порохом, в который попала неосторожная искра.

Его щеки были мокры от слез, а конечности полны слабости и неги, когда он наконец очнулся. Его рот был солон от крови из прикушенных губ, и Линь Шу делил ее с ним.

Сяо Шу был рядом, слишком близко и слишком далеко за всеми слоями халатов. Сейчас хотелось только переплестись с ним руками и ногами, да так и проснуться, однако Цзинъянь все ещё чувствовал каменную твердость у своего бедра.

Что же, Линь Шу выиграл — он и правда знал его тело и душу настолько хорошо, чтобы заставить излиться одними лишь словами. Однако Цзинъянь точно так же знал тело Линь Шу и хоть и не мог часами петь так же складно, но…

— Перед самым концом тебе стоило бы вынуть свой кинжал из моих ножен, — прохрипел Цзинъянь, удивляясь, как сорвано звучит его голос, — и оросить жаждущие уста своим нектаром. Не ты ли говорил, что мне так идет жемчуг?

— Гуев сын, — выдохнул Линь Шу, дернувшись и излившись с мучительным стоном прямо в нижние штаны.

Линь Шу тяжело дышал, лицом уткнувшись в постель Цзинъяня. Принц опустил руку на его голову, запутываясь пальцами в шелковых волосах, перебирая и поглаживая.

— Я отомщу, — пробурчал откуда-то из-под его ладони Линь Шу.

Цзинъянь рассмеялся.

— Нет уж, мы квиты. А теперь подай своему принцу воды.